От позднего автопортрета Ван Гога в собрании Института Курто пахнет ладаном.

Отражение в зеркале в «Баре в Фоли-Бержер» Мане на твоих глазах уходит в бесконечность, становится не залом парижского кафе, а пространством не имеющего границ храма, растворяющегося в едва дрожащем воздухе. И эта растерянная девушка смотрит на тебя в упор, отгороженная навеки полупрозрачными бутылками и несуразно ярким пятном мандаринов в стеклянной вазе. Она будто бы отделяет тебя от входа в тебе не доступное бессмертие, не доступное – но оттого не теряющее реальности своего существования. И разлито оно именно в мимолетном отражении задымленного бара с недописанными мужчинами и женщинами, улыбающимися друг другу и перебрасывающимися ничего не значащими словами…

В соборе Святого Павла – та самая, обгоревшая при пожаре 1666 года, но чудом уцелевшая статуя Джона Донна. Хрупкий, призрачный мрамор, так и впитавший в себя с тех пор черную гарь и копоть. Будто бы те слова, что сказаны этим человеком при жизни в своей проповеди: «Ни один человек не есть остров» – звучали и тогда, в отблесках огня. И звучали строки его стихов. Он застыл с блаженной улыбкой, словно догадываясь, что сказанному слову – так же, как и схваченному движению, как и уловленному звуку – возможно избежать смерти.

Там же, в Святом Павле – какая-то невероятная по силе эпитафия хористам собора, погибшим в Первой и Второй мировых войнах: «Эти люди были так хороши, что стояли как стена перед нами ночью и днем – так что, когда они перешли за предел, все трубы запели для них с той стороны».

В Вестминстерском аббатстве на органе – табличка, где названы имена всех органистов, которые служили в этом соборе больше, чем полтысячелетия. В Тауэре клюют свою пищу черные вороны, без которых, по легенде, пресечется существование Британии. В нестерпимо белой галерее Британского музея отрешенно пребывают обломки скульптур Парфенона, идеально высвобожденные из камня даже с той стороны, которую ни один греческий зритель никогда не видел.

Так было, так есть и так будет. Стоят на набережной красные телефонные будки, из которых никто уже не звонит. Гвардейцы в наползающих на глаза меховых шапках несут свой караул. В пабах густеет воздух от ощущения спокойного и непреклонного сопротивления промозглости, туманам, нескончаемым дождям, одиночеству, смерти…

Сын Рембрандта Титус, любимый сын, которого отцу суждено было пережить, глядит прямо перед собой на портрете собрания Уоллес: не в лицо ли смерти?.. Рембрандт не скрывает, что это всего лишь краска на холсте: подойди ближе и увидишь ее грубые коричневые мазки. В том и секрет, что человек смертен, а краска – нет. Но не всякая, а та, что им, человеком, одухотворена, в которую он вдохнул свою мысль, свою жизнь, свой страх…

Коренные лондонцы круглый год ходят в костюме, не надевая на себя никаких пальто и курток. Максимум – позволят себе повязать на шею шарф. Так и идут они, веками, по этим каменным улицам, привыкши не дрожать от пронизывающего ветра и радоваться появившемуся в разреженном воздухе солнечному свету. Расправлять плечи и подставлять лицо этим зимним неярким лучам, едва скользящим по стального отлива Темзе, по строгим викторианским фасадам, по набитым камням мостовых. Сдержанно и с достоинством улыбаться. И устремляться дальше – в гамлетовское молчанье…

Автор заметки Александр Демахин, преподаватель мировой художественной культуры гимназии имени Ольбинского.